Я тебя отпускаю  - Мария Метлицкая

Вошла Валентина, вытерла ей пот со лба и груди, напоила чем-то кислым – оказалось, что давленой клюквой с водой, заставила переодеть мокрую, как будто не отжатую после стирки майку и дала ей сухое – свою ночную рубашку, мягкую, фланелевую, уютную, пахнувшую земляничным мылом. Потом натянула на ноги шерстяные носки, а Рина, как ребенок, закапризничала и заныла:

– Ой, колется!

Валентина только посмеивалась и снова поила ее вонючей травой, радуясь тому, как хорошо она пропотела.

И вправду, к ночи жар почти прошел и кашель стал чуть мягче, совсем чуть-чуть, но все же не так болели грудь и мышцы, стало чуть легче, и она уснула.

Ночью захотелось в туалет, но Рина лежала и терпела, потому что страшно было представить, что придется надевать чуни и пальто, переться в предбанник, в сени, в холодный и, мягко говоря, не самый благоухающий туалет. Она со вздохом села на кровати и включила зеленый ночник. Под стулом стоял ночной горшок. Да-да, настоящий эмалированный синий горшок, с круглой ручкой и крышкой, такой, как был у нее в детстве. Она даже улыбнулась.

Валентина позаботилась о ней, понимая, что их туалет, привычный для сельского жителя, не совсем подходит московской гостье.

«Забота, – подумала Рина. – Кто заботился обо мне в последнее время? Никто. Мама? Мама давно далеко. Да и не до заботы ей, у нее давно своя жизнь. Мусеньки давно нет на свете. В детстве меня любили мама, Мусенька, отец. Наверное, и хмурая бабушка Ирина Ивановна тоже как умела. А в зрелости? Получалось, что только отец. Да, пожалуй. Именно он, отец, заботился обо мне. Или, по крайней мере, был единственным, кого волновала моя жизнь».

От жалости к себе она едва не расплакалась, но тут же ей стало смешно: ох, видели бы ее сейчас коллеги и подчиненные. Рина Александровна, железная Рина. Дама, приятная во всех отношениях – ухоженная, утонченная, одетая в брендовые шмотки, в кольцах от «Шопард» и «Гарри Уинстона». С гладкой, почти без морщин, кожей – а как же, положение обязывает, все новинки косметологии испытаны. С хорошей фигурой – иначе никак. Разумеется, на каблуках. Владелица дорогой машины и престижной квартиры на Кутузовском. Рина Александровна Корсакова, женщина строгая, но приятная, сидит в обрезанных валенках, в чужой ночной рубахе, с грязными, спутанными от пота волосами и радуется ночному горшку! Многие бы отдали все, чтобы сейчас на нее посмотреть.

Утром она с удивлением обнаружила, что лоб у нее холодный, а руки и ноги теплые, нос, правда, еще заложен, а вот кашель стал реже и определенно мягче. Чудеса.

Нет, правда – как это? Без лекарств и антибиотиков? И такое бывает? Нет, конечно же, она слышала про народную медицину, про гомеопатию, травки, пиявки и все такое. Про то, что сейчас это все возрождается и даже становится модным. Люди наконец поняли, что такое химия и как это вредно. Но, честно говоря, Рина в это не верила. Она верила в науку, в инновации и технический прогресс. И чтобы так, на личном примере, убедиться в обратном? Она почувствовала, что страшно хочет есть – так, что свело скулы и рот наполнился вязкой слюной. И тут, как по мановению волшебной палочки, вошла Валентина, держа перед собой деревянный поднос: чашка бульона с яйцом, два куска хлеба – с маслом и медом – и стакан теплого молока.

Рина набросилась на все это роскошество, позабыв, что хлеб с маслом она не ест лет десять, а молоко и мед ненавидит.

Валентина смотрела на нее внимательно, разглядывала пристально, изучала.

– Видок, да? – поймала ее взгляд Рина. – Понимаю, чудовище.

Валентина медленно покачала головой:

– Нет, Ир. Это тут ни при чем. Просто… просто ты так на Саню похожа. Смотрю на тебя и словно с ним разговариваю. – Она смахнула слезу и отвернулась. – А уедешь – только карточки и останутся. Три всего. Фотографироваться он не любил.

Рина аккуратно поставила чашку на поднос.

– Знаю, что мы похожи. Все говорили. Спасибо вам, Валентина. Вот, вылечили! Не знаю, что бы было, если бы я не послушала вас, уехала бы в Москву. Спасибо, что остановили. Нет, правда.

Валентина улыбнулась.

– Это тебе, Иришка, спасибо. Я хоть немного отвлекалась от своей беды. Когда о ком-то заботишься, думаешь о ком-то, переживаешь за чью-то жизнь, боль отступает, отползает, как собака к порогу. А уедешь – снова останусь одна. Так что это тебе спасибо.

– Что заболела? – улыбнулась Рина.

– Что осталась. – И она молча собрала посуду и вышла из горницы.

Рина удивленно смотрела ей вслед. Здесь совсем другая жизнь, во всем другая: более искренняя, честная, нет ненужных кривляний и лишних, фальшивых слов. Может, это и привлекло когда-то ее отца?

Рина накинула пальто, вышла на крыльцо и обомлела – погода была роскошной. На ясном, синем, совершенно прозрачном небе, на горизонте, за речкой, осторожно и медленно опускалось предзакатное малиновое солнце. Прозрачный, осязаемый воздух дрожал. Оглушительно пахло подвядшей травой и осенними увядающими цветами. Астрами? А бог его знает. Но запахи были дивными, успокаивающими, расслабляющими, нежными. Пахло чем-то еще – теплой землей, молоком, осенним садом. Пахло покоем, который был разлит в воздухе и казался неисчерпаемым, незыблемым, вечным и нерушимым.

Было так тихо, что звенело в ушах. Только где-то вдалеке, неназойливо и размеренно куковала кукушка. И где-то совсем близко, похоже, что из соседнего двора, несколько раз промычала корова. И снова наступила звенящая тишина.

Обомлевшая и растерянная, Рина опустилась на теплую деревянную ступеньку и замерла от восторга.

Тихая улица загогулиной уходила к оврагу, за которым сразу начинался лес, подкрашенный заходящим солнцем, которое словно зацепилось за темные верхушки деревьев.

Рина смотрела на медленно темнеющее небо, на гаснущее солнце, на пустую, покрытую мягкой и мелкой пылью дорогу. Она смотрела на сад, на яблони, склонившие к земле старые, заскорузлые, тяжелые ветви, на которых еще оставались неснятые яблоки – желто-бурые, перезрелые, с темно-янтарной кожей.

Из сада пахло раздавленной антоновкой, упавшей от тяжести и спелости.

Скрипнула дверь, и Рина вздрогнула. За ее спиной стояла Валентина. Она накинула ей на плечи тяжелую вязаную шаль.

– Замерзла поди?

Рина поежилась и улыбнулась:

– Наверное. Только не почувствовала – так увлеклась пейзажем.

Валентина уселась рядом.

– Да уж, пейзаж здесь необыкновенный. Ничего не скажешь – красота.

И Валентина вздохнула.

– Вы никогда не хотели отсюда уехать? – спросила Рина. – В город, например.

Валентина с изумлением посмотрела не нее.

– Уехать? – переспросила она. – В город? Нет, никогда! Поверишь – ни разу похожего в голову не приходило. И когда в город ездила, не знала, как сюда поскорее вернуться, домой. В городе я шалела: народ, машины. А запахи? Голова начинала болеть и кружиться. Думала, вот бедные горожане. И как они тут? Бледные, нервные, издерганные. Вечно спешат. Ох, не завидовала я им. А приезжала, сходила с автобуса и выдыхала: мое! Как заново родилась. Автобус тогда в Петрово останавливался, сюда не доходил. А от Петрово до нас восемь верст, через поле. Шла я по полю – что зимой, что летом – и думала об одном: счастье, что я здесь родилась и выросла. И самое большое счастье – что никуда, как многие, не подалась. Нет, легко здесь никогда не было. – Она задумалась. – Не было, да. Ни тебе удобств, ни тебе чего. А тогда еще и продуктов не было, помнишь? За хлебом в Петрово ходили. А уж за всем остальным… – Она махнула рукой. – Да разве в этом дело? Дело в том, что каждому на земле свое место. Мое – здесь. И знаешь, в чем еще счастье?